ЧЕЛОВЕК И ПРИРОДА
БЫТЬ ДОБЫЧЕЙ
Нападение крокодила может мгновенно высветить всю правду о природе
Валь Пламвуд "UTNE READER" №100, май 2001 г. - © Lens Publishing Company, Inc. 1995- 2001 A Service of Utne Reader, webkeeper@utne.com
В начале сезона дождей заросшая лагуна в национальном парке "Какаду"[1] особенно великолепна - водные лилии дают белые, розовые и голубые отблески неуловимой красоты грозовым облакам, отражающимся в застывших водах. Вчера красота водных лилий и жизнь прекрасных птиц соблазнили меня отправиться в приятную дневную идиллию: я взяла напрокат в Службе парка каноэ и устремилась в Восточную Аллигаторовую лагуну. "Вы можете покрутиться в заводях, - сказал мне рейнджер, - но не плавайте в главном речном русле. Течение слишком стремительно, и если что-нибудь случится - там крокодилы. Их тьма по всей реке!" Я последовала его совету и впитывала в себя магическую красоту, наслаждаясь жизнью птиц лилиевых лагун, свободных от крокодилов. Сегодня, несмотря морось, начавшуюся пока я спускалась к причалу, мне захотелось повторить свое плавание. Я наметила суточное путешествие поперек лагуны и до главного русла. Цель - найти и обследовать стоянку аборигенов с наскальной живописью.
Моросящий дождичек в течение нескольких часов превратился в теплый дождь, и волшебство рассеялось. Птицы стали невидимы, водные лилии закрылись, и лагуна казалась даже немного угрожающей. Только теперь я заметила, как низко сидит в воде мое четырехметровое каноэ: всего несколько дюймов фибергласа отделяли меня от великих, почти ископаемых пресмыкающихся, близких родственников вымерших динозавров. Не так давно гребнистые крокодилы считались редкими и исчезающими животными, так же как фактически все животные австралийского Севера, перебитые промышленными охотниками. Однако сейчас, спустя десятилетие охраны, этот вид является самым многочисленным из крупных животных в национальном парке "Какаду". Я активно занималась охраной таких территорий, и для меня крокодил являлся символом силы и целостности этой экосистемы и невероятного богатства здешних водных местообитаний.
Несколько часов поисков в лабиринте мелководных каналов не позволили мне найти канал, который привел бы меня к стоянке наскальной живописи, показанной на схеме, нарисованной рейнджером. Я решила сделать короткую остановку на ланч и под непрерывным дождем вытащила каноэ на обнажение коренных пород. В этот момент я внезапно испытала незнакомое ощущение, что за мной следят. Не будучи робкой ни в философии, ни в жизни, я решила не возвращаться побежденной к своему душному трейлеру, а исследовать ясно видимый глубокий канал, проходящий ближе к реке, по которой я путешествовала в предыдущий день.
Дождь и ветер становились все сильнее, и несколько раз я приставала к берегу, чтобы отчерпать воду из каноэ. Канал вскоре приобрел крутые глинистые берега с корягами и топляками. Наконец, образовав небольшое расширение, канал уткнулся в большую песчаную косу. Я направила каноэ к берегу, внимательно осматриваясь перед тем, как выйти на мелководье и втащить лодку на берег. Мне говорили, что в каноэ крокодилы не станут на меня нападать, опасно лишь плавать самому либо стоять в воде, а также брести по мелководью вдоль берега. Берега являются одним из любимых крокодилами мест для поимки добычи. Я ничего не увидела, но ощущение дискомфорта, преследовавшее меня весь день, усилилось.
Дождь временно ослабел, и я пересекла песчаную косу, чтобы осмотреться в этом загадочном месте. Но, взобравшись на небольшую дюну, я вздрогнула: мне открылись илистые воды Восточной Аллигаторовой реки, бесшумно движущейся всего в ста ярдах от меня. Канал привел меня обратно к главному руслу. Вдоль берега не было ничего примечательного, но мое внимание привлекли хаотически и причудливо громоздящиеся скалистые обрывы на противоположной стороне. Особенно поразило меня одно исключительно удивительное образование скал, где большой камень осторожно балансировал на намного меньшем по размеру. Пока я смотрела, мое нашептывающее чувство дискомфорта превратилось в крик опасности. Странное образование вызвало острое воспоминание о существовании коренных обитателей этого места гагаджу, у которых я не спрашивала совета, приезжать ли сюда, и внезапный страх за свою собственную жизнь, жизнь человека. Будучи единственным экземпляром основного вида добычи гребнистого крокодила, я стояла на одном из самых опасных мест на земле.
Я повернула назад с чувством облегчения. Я не нашла наскальных рисунков, размышляла я, но было слишком поздно их искать. Странное образование скал уже само представляло "телос", знак судьбы этого дня, и теперь я могу ехать домой, обратно к комфорту трейлера.
Когда я столкнула каноэ в основное русло, дождь и ветер разыгрались снова. Не прошло пяти или десяти минут моего сплава вниз по течению, на излучине посередине реки я увидела то, что выглядело как плывущее бревно. Когда течение подогнало меня к нему, бревно открыло глаза. Крокодил! Крупным он не выглядел. Теперь я была совсем близко к нему, но особенно не боялась; случайная встреча только добавит интереса моему путешествию.
Хотя я интенсивно отгребала мимо крокодила, наши пути почему-то сходились. Я знала, что пройду совсем близко, но была совершенно неподготовлена к мощному толчку, потрясшему каноэ. И снова толчок, опять и опять, теперь снизу, вызвав содрогание хрупкой лодчонки. Пока я яростно гребла, толчки продолжались. Происходило неслыханное – на каноэ нападали! Тут в первый раз меня пронзила мысль: ведь я – добыча! Я поняла, что мне надо выбираться из каноэ, иначе я рискую быть схваченной.
Берега в этом месте представляли собой высокие крутые обрывы из скользкой глины. Единственным очевидным выходом казалось чайное дерево, растущее близ стенки грязевого берега. Я приняла мгновенное решение: прыгнуть на его нижние ветви и забраться по стволу вверх. Глядя на дерево, я встала для прыжка. В тот же момент крокодил стремительно атаковал борт каноэ, высоко выпрыгнув, и его прекрасные с прожилками золотистые глаза посмотрели прямо на меня. Может, мне удастся обмануть его, увести прочь, как делают английские охотники на тигров - я где-то читала об этом. Я замахала руками и закричала “Уходи!” (здесь мы англичане). Золотистые глаза вспыхнули интересом. Я напряглась и прыгнула. Но еще до того, как моя нога коснулась первой ветки, подо мной раскрылось невероятное, расплывчатое видение огромных усаженных зубами челюстей, внезапно появившихся из воды. Затем я была схвачена между ног в красно-горячие рычажные тиски и понеслась в удушающую сырую темноту.
Наши последние мысли во время пограничных экстремальных состояний могут многое рассказать нам о нашей структуре субъективного восприятия мира. Эта структура, созданная для того, чтобы выдерживать натиск реальности, позволяет нам смотреть на мир "изнутри" кокона своей личности и поддерживать концепцию непрерывного "описательного Я". С помощью ее мы переописываем мир как свой собственный, наполняя его смыслом, испытывая и постигая его как поддающийся здравому анализу – мир, в котором мы способны выживать, в котором всегда есть надежда и велика вероятность разрешения всех затруднительных ситуаций. Но в экстремальные моменты, ставящие нас на грань жизни и смерти, эта субъективно-ориентированная версия перестает соответствовать реальности. В своих последних, безумных попытках защитить себя от знания, угрожающего разрушить наше "описательное Я", мозг способен мгновенно сформулировать гипертрофированное сомнение: это происходит не в реальности. Это ночной кошмар, от которого я скоро проснусь. Вот именно эта отчаянная иллюзия расщепила мое сознание, пока я летела к воде. В упоении этой иллюзией я впервые взглянула на мир "снаружи": ведь мир уже не был моим собственным, он был непознаваемым равнодушным ландшафтом, состоящим из грубой необходимости, индифферентной к моей жизни или смерти.
Немногие из тех, кто испытал смертоносное крокодиловое "раскручивание", выжили, чтобы его описать. Этот опыт выходит за пределы обычного ужаса. Система дыхания и работа сердца у крокодила устроены так, что не удобны для длительной борьбы, поэтому для быстрого преодоления сопротивления жертвы он выработал в процессе своей эволюции оригинальное приспособление: раскручивание, то есть раскачивание жертвы из стороны в сторону с вращением, сопровождающееся интенсивной вспышкой силы. После того, как жертва вымотана и парализована такой встряской, крокодил утаскивает слабо сопротивляющуюся добычу под воду, пока она не утонет. Раскручивание – это центрифуга кипящей черноты, длящейся вечность, за пределами выносливости, но когда уже казалось, я была близка к своему концу, вращение внезапно прекратилась. Мои ноги коснулись дна, моя голова взломала поверхность воды, и, кашляя, я всосала воздух в изумлении, что жива. Я все еще находилась в тисках крокодила, его пасть зажала меня между моих ног. Я только начала оплакивать перспективы своего искалеченного тела, когда крокодил внезапно начал второй раунд смертельного вращения.
Когда вращающийся ужас вновь прекратился, и я снова выплыла на поверхность, все еще находясь в тисках крокодила, рядом оказалось прочная ветвь растущего в воде крупного фикуса. Я схватилась за ветку, заклиная крокодила разорвать лучше меня на части, чем бросить опять в этот вращающийся задыхающийся ад. Впервые до меня дошло, что крокодил рычит, словно он рассержен. Я сконцентрировала все свои силы еще на один раунд вращения, но тут челюсти просто разжались: я была свободна. Я схватила ветку и вытащила себя из воды, вползая на фикус. Опять передо мной высилась устрашающая глинистая стенка берега, и я попыталась еще раз воспользоваться чайным деревом.
Но как повторяется ночной кошмар, повторился и ужас моей первой попытки. Как только я прыгнула на ту же самую ветку, крокодил схватил меня опять, на этот раз вокруг верхней части левого бедра, и потащил меня под воду. Так же как и предыдущие, третий раунд смертоносного раскручивания закончился, и мы опять оказались рядом с веткой все того же фикуса. Я ослабевала, но уже поняла, что крокодилу понадобится много времени, чтобы убить меня таким образом. Я молила о быстром финише и решила спровоцировать его, напав сама. Чувствуя за своей спиной тело крокодила, я наткнулась на два бугра. Думая, что это глазничные мешки, я со всей своей силой воткнула в них свои большие пальцы. Пальцы проскользнули в теплые несопротивляющиеся ямки (которые могли быть ушными отверстиями, а может быть, ноздрями), и крокодил всего лишь вздрогнул. В отчаянии я схватилась за ветку снова. И опять спустя некоторое время я почувствовала, что крокодиловы челюсти разжались, и я вытащила себя на свободу.
Я знала, что мне надо разрушить эту схему. Единственным способом сделать это был путь вверх по скользкой стенке глинистого обрыва. В отчаянии я бросилась на берег, цепляясь за него, и тут же заскользила вниз по направлению к ждущим меня челюстям. Второй рывок - я еле удерживалась от скольжения вниз, схватившись за траву. Я висела там, измученная. Я не могу это сделать, думала я. Это просто должно случиться и забрать меня. Кусок дерна начал подаваться. Пытаясь удержаться от дальнейшего сползания, я впилась пальцами в грязь. Это и был ключ, необходимый для спасения. Я его использовала – опять и опять, я потратила всю свою силу на то, чтобы забраться на берег и достичь поверхности. Я была спасена!
Я сбежала от крокодила, но это был отнюдь не конец моей борьбы за выживание. Я оказалась совершенно одна, сильно покалечена, и на расстоянии многих миль от помощи. Во время нападения боль от ран полностью не осознавалась. Но как только я сделала первые необходимые шаги, я поняла, что с ногами что-то не то. Не делая передышки на обследование ран, я устремилась подальше от крокодила к рейнджерской станции.
Когда расстояние между мной и крокодилом показалось мне достаточным, я остановилась, и впервые поняла, насколько серьезными были мои раны. Я не стала снимать одежду, чтобы рассмотреть рану в паховой области, которую нанес мне аллигатор в первый захват. То, что я могла видеть, уже было достаточно плохо. Левое бедро отвалилось, наружу торчали сухожилия и мышцы, все мое тело онемело от болевого шока. Я оторвала от одежды несколько лоскутов, чтобы перевязать раны, и наложила жгут на истекающее кровью бедро, все еще в упоении от освобождения. Проковыляв некоторое расстояние, я вдруг вспомнила с упавшим сердцем, что перед рейнджерской станцией находится заросший канал лагуны, который можно пересечь только в каноэ: я не могу вернуться назад пешком.
Можно было бы надеяться на поисковую группу, но чтобы увеличить свои шансы ее встретить, мне надо было подойти ближе к краю лагуны, а значит, надо пройти вниз по течению почти две мили. Я ковыляла сквозь движущийся дождь, моля небеса о помощи, прося прощение у сердитого крокодила, раскаиваясь за свое вторжение в места, которые меня не звали. Через некоторое время путь мне пересек распухший от дождя приток, и чтобы его перейти, мне пришлось долго идти вверх по его течению, высматривая безопасное место.
Меня спасал большой опыт работы в буше, позволявший мне правильно держать направление (ориентирование было второй моей натурой). Спустя несколько часов я начала терять сознание, и последний отрезок до края лагуны мне пришлось буквально ползти на четвереньках. Я лежала на берегу в надвигающихся сумерках и ждала, что будет. Меня не должны были искать до следующего дня, а я сомневалась, что смогу продержаться ночь.
С установлением темноты дождь прекратился, наступила абсолютная тишина. Только выли вдалеке собаки динго, а вокруг моего тела роились тучи комаров. Я надеялась быстро скончаться, но сознание не уходило. Из воды доносились громкие звуки и булькания, и я знала, что буду легкой добычей для крокодилов. Спустя какой-то промежуток, показавшийся мне очень долгим, я услышала отдаленный звук мотора и увидела свет, двигающийся по другой стороне заросшей лагуны. Думая, что это лодка, я поднялась на локте и позвала на помощь. Мне показалось, что мне ответили, но потом мотор стал слышен все глуше, и свет померк. Абсолютное отчаяние охватило меня: я ощущала себя тем беднягой, который потерпел крушение на необитаемом острове и из последних сил сигнализирует проходящему кораблю, а его не видят.
Свет, который я заметила, исходил не от лодки. Проезжая мимо моего трейлера на моторизованном трехколеснике, рейнджер заметил, что внутри нет света. Он подъехал к причалу, увидел отсутствие каноэ и понял, что я не вернулась. Он слышал мой слабый крик о помощи, и через некоторое время появился на спасательной лодке. Когда я начала свое 13-часовое путешествие в больницу в городе Дарвин, мои спасители обсуждали, как на следующий день поедут вверх по реке и убьют крокодила. Я выступила абсолютно против этого плана: это я вторглась на чужую территорию, и случайная месть ни к чему хорошему не приведет. Оказалось, что воды вокруг того места, где я лежала, были полны крокодилов. На следующее утро тот участок, где я лежала, оказался на полтора метра под водой: все водотоки и водоемы распухли после ливня, который послужил сигналом к началу сезона дождей.
В конце концов, меня нашли вовремя, и я выжила несмотря ни на что. Та же комбинация везения и заботы со стороны людей позволили мне преодолеть загрязнение крови в ноге, угрожавшее ампутацией или того хуже. И наверное, мне надо поблагодарить невероятно прочные шорты от Пэдди Пэллин за то, что раны в паховой области оказались не так тяжелы, как на ноге. Мне очень повезло, что я еще могу хорошо ходить и потеряла лишь немногие из своих прежних способностей. Чудо остаться живой после пребывания в челюстях смерти никогда меня после этого полностью не покидало. В первый год - несмотря на боль и раны, - опыт существования как неожиданного благословения отбросил золотой отсвет на всю мою жизнь. Отсвет медленно потух, но осталось нечто от этой новой благодарности за жизнь, даже если и непонятно, кого благодарить. Благодарность идет от обжигания вспышкой пограничного - на грани жизни и смерти - знания, от воспоминания того мимолетного взгляда "снаружи", со стороны существа, принадлежащего не этому миру, а тому непостижимому миру, в котором кончается внутренний диалог "описательного Я".
Я спаслась от нападения крокодила, но не от культурного наката на меня, представлявшего это нападение в терминах маскулинистско-монстерского мифа - сказки о хозяине и чудовище. Моя неожиданная встреча с крокодилом была отнюдь не сказочной битвой. Я с облегчением вспоминаю свои мысли, наплывавшие на меня на кровавом пути возвращения на станцию: эти мысли были хорошим предлогом не писать пока ничего об этом случае, а рассказывать свою нелепую, хотя и необычную историю только нескольким знакомым. Нападения крокодилов на людей в Северном Квинсленде часто приводили к интенсивной бойне крокодилов, и я боялась, что мой случай может опять подвергнуть риску эти существа. Вот почему я пыталась свести к минимуму публичность своих высказываний и сохранять эту историю только для своих друзей.
Это оказалось чрезвычайно трудным. Машина средств массовой информации была запущена, и она все равно выдвигала свою версию происшедшего - я оказалась под огромным давлением, особенно мощно исходившим от руководства больницы, телефонные линии которой несколько дней были забиты звонками с просьбами дать интервью. Конечно, мы все хотим рассказать свои истории, и я не была исключением. В то невероятное мгновение, когда крокодил схватил меня во второй раз и потащил с дерева в воду, у меня возникло внезапное видение, как друзья обсуждают мою смерть с горечью и недоумением. Мое сожаление было вызвано тем, что они могли подумать, будто крокодил меня схватил, когда я рискнула поплавать. Наша история кажется нам настолько важной, и такую глубокую связь она имеет с другими историями, переваренными нашим "описательным Я", что она настигает нас даже в наши последние отчаянные моменты.
Но точно такую же угрозу нашему "описательному Я" представляет то, когда наша история усваивается другими, и когда ей придается совсем другой смысл. Это как раз то, что делают средства массовой информации, стереотипизируя истории и превращая их в сенсации и скандалы – вроде тех, что пережевывают и видоизменяют в байки истории о коренных народах и других необычных группах. Моя история - как история, пробуждающая миф о чудовище - была особенно соблазнительна для подачи в маскулинистском духе. Такая подача обнаруживается в ряде деталей: в преувеличении размера крокодила, в изображении столкновения в виде героической рукопашной схватки, и особенно в ее сексуализации. Случившиеся события на извращенный взгляд дают неотразимый материал для порнографического воображения, идентифицирующего мужской образ с крокодилом, а само нападение представляющего как садистическое изнасилование.
Хотя я спаслась именно благодаря своей активной борьбе и опыту работы в буше, один из самых важных выводов, навязанных моей истории, заключался в том, что буш – не место для женщины. Большая часть австралийских масс-медиа с большим трудом воспринимает мысль о том, что женщины в буше могут быть компетентны и вести себя адекватно ситуации. Наиболее продвинутым выражением такой маскулинистской установки является Крокодил Данди, образ которого был выведен в фильме, снятом в "Какаду" чуть позднее моей встречи. Стоит заметить, что в двух недавних случаях нападения крокодилов, окончившихся спасением людей, участвовали именно активные женщины, одна из которых фактически спасла мужчину. Однако сюжет фильма расщепляет опыт по условной линии между полами, где активная борьба и спасение ассоциируется с героем-мужчиной, а пассивная "жертва" реализуется в образе неразумной и беспомощной женщины, которую герою бушменов надо спасать от крокодила-садиста (мужчины-соперника).
Мне пришлось ждать почти десятилетие, когда я вновь смогла вызвать к жизни свою историю и написать ее, исходя из своих собственных установок. Распространение наших личных историй для нашего "описательного Я" имеет очень большое значение - это способ участия в своей культуре и получения от нее соответствующих полномочий. Пересказ истории о травматическом событии может обладать мощным излечивающим воздействием. Когда я выздоравливала, мне казалось, будто каждый новый пересказ снимает часть боли и снижает стресс памяти. Пересказывание историй может помогать нам преодолевать не только социальные травмы, но и биологическую смерть. В разных культурах, у разных народов возможности и способы распространения личных историй различны. Современная западная культура, мне кажется, является в этом отношении относительно обделенной, в основном из-за своего высоко приватизированного чувства индивидуального. Многие же австралийские аборигенные культуры, наоборот, предлагают для распространения личных историй очень богатые возможности. Более того, аборигенное представление о смерти предполагает, что животные, растения и люди делят между собой одну и ту же общую жизненную силу. Их сказки и культурные истории часто выражают непрерывность, текучесть и размытость границ между человеком и другими формами жизни, что позволяет придавать каждой индивидуальной смерти некую степень трансцендентности и не считать ее концом.
В западном мировоззрении, наоборот, человек рассматривается как нечто абсолютно отдельное от природы и отличное от нее. Религии – такие, как христианство – вынуждены поэтому искать непрерывность индивидуума в идее "истинного Я", которое принадлежит к вечной и нетленной сфере, находящейся выше сферы природы и животной жизни. Настоящей, прочной и определяющей частью я человека является вечная душа, в то время как тело – животно и бренно. Трансцедентная смерть, таким образом, обязывает человека заплатить за нее огромную цену: эта идея обращается с Землей, с природой как с чем-то низменным и неприличным, считая человека существом вне, над природой, и она обеспечивает непрерывность индивида только в изоляции от культурного и экологического сообщества и как контраст с его бренным телом.
Мне кажется, что в западной культуре – культуре превосходства Человека над природой – предпринята мощная попытка отвергнуть то, что мы, люди, тоже являемся животными – звеньями пищевой цепи. Отрицание того, что мы сами являемся пищей для других, отражается во многих аспектах наших практик и технологий смерти и захоронения. Захоранивают в закрытых и прочных гробах, помещаемых намного ниже уровня активности почвенной фауны, с плитой поверх могил, которая должна предотвращать выкапывание наших останков любым другим живым существом, защитить наши западные человеческие тела от того, чтобы стать пищей для других видов. Фильмы ужасов и сказки также отражают это глубоко укоренившийся благоговейный страх того, что мы можем стать пищей для других форм жизни: ужасами являются разъедаемый червями труп, сосущие кровь вампиры и инопланетные чудовища, поедающие животных. Истории о том, как другие виды поедают людей, обычно также вызывают ужас и ассоциируются с грубым насилием. Разные степени истерии вызывают даже сцены искусывания людей пиявками, слепнями и комарами.
Такая концепция Человека помещает людей за пределы пищевой цепи и над нею – превращая их из части добычи в цепи взаимодействий во внешних манипуляторов и хозяев: животные могут быть нашей пищей, но мы-то никогда не будем их пищей. Грубое насилие, которое мы испытываем при мысли о поедаемом человеке, конечно, совсем не то же самое, что мы испытываем при мысли о животных как о пище. Мысль о том, что человек является добычей, угрожает нашему дуалистическому видению человеческого царствования, в котором мы, люди, манипулируем природой снаружи как хищники, но никогда как жертва. Мы можем ежедневно потреблять миллиардами других животных, но сами мы не можем быть пищей для червей, ну и конечно, не мясом для крокодилов. Это одна из причин того, почему мы так негуманно обращаемся с теми животными, которых сделали своей пищей - мы не можем представить себя такой же пищей. Мы ведем себя так, будто живем в отдельной реальности – в реальности культуры, в которой мы никогда не являемся пищей, в то время как животные населяют отличный от нашего мир природы, в котором они являются просто пищей, и в котором поэтому их жизни могут быть страшно покалечены.
До происшедшего со мной случая я как бы видела всю Вселенную как структурированную моим собственным "описательным Я" – моим внутренним диалогом. Вселенная и "описательное Я" были совершенно слиты вместе. Когда же мое "описательное Я" и история в более широком виде оказались разорваны, я очутилась в шокирующе равнодушном мире, в котором я имела значение не больше, чем любое другое съедобное существо. Мысль “это не может происходить со мной, я человек, я больше чем просто пища!” была одной из составляющих моего предсмертного неверия в реальность. Редукция человека от сложного существа до простого куска мяса меня потрясла. Меня стала преследовать мысль о том, что не только человек, но и любое существо может требовать точно того же – быть больше, чем просто пищей. Мы съедобны, но мы также гораздо более, чем просто съедобны. Уважительное, экологическое поедание должно признавать обе эти идеи. Во время моей встречи с крокодилом я была вегетарианкой, и остаюсь ей и по сей день. Не потому, что считаю хищничество само по себе демоническим и непристойным, но потому, что возражаю против редукции жизни животных в системе промышленного фермерства, которая обращается с ними просто как с живым мясом.
Крупные хищники – такие, как львы и крокодилы – являются для нас важным тестом. Способность экосистемы поддерживать крупных хищников - это показатель ее экологической целостности. Крокодилы и другие существа, способные отобрать у человека жизнь, являются также и проверкой нашего признания своей экологической сущности. Когда им позволяют жить на свободе, эти существа показывают нашу подготовленность сосуществовать с Другими на Земле, осознавать себя в экологических взаимодействиях – как часть пищевой цепи, поедаемая часть, точно так же, как и поедающая.
Таким образом, история о встрече с крокодилом теперь имеет для меня большое значение, совершенно противоположное тому, что проводится в сказаниях о хозяине и чудовище. Это непритязательная и предостерегающая история о наших отношениях с Землей, о необходимости осознавать нашу животную природу и нашу экологическую уязвимость. Я много вынесла из этого события, и один из уроков прост: надо знать больше, надо больше слушать те предостережения, которые я в тот день игнорировала. И так же, как и в тот памятный день, а сейчас для меня еще более явно, "телос", знак тех событий кроется в странном образовании скал, так хорошо символизирующим уязвимость человечества. Именно это был тот урок, который я должна была понять, урок, по большей части утерянный технологической культурой, ныне доминирующей на Земле. И я как профессиональный философ вижу свою задачу в том, чтобы показать наш провал в восприятии этой уязвимости, показать, насколько мы введены в заблуждение тем, что считаем себя хозяевами укрощенной и послушной природы. Балансирующий камень показывает связь между моей собственной нечувствительностью и нечувствительностью моей культуры. Давайте же надеяться на то, что ей не придется испытать такой же предсмертный опыт, чтобы обучить нас всех мудрости балансирующего камня.
[1]- Национальный парк "Какаду" находится на северном побережье Австралии, занимая часть заросшей лагуны и низкой аллювиально-глинистой равнины, периодически затопляемой во время сезона дождей. Для лагуны характерны солоноватые марши и мангровые заросли, большую площадь междуречий занимают редколесья из чайного дерева, называемого здесь "деревом с бумажной корой" (прим. перев).
Пер. с англ. А.В. Беликович
